Пастырь

Аннотация: Когда Тимирязевский парк стал вместилищем черной мессы?

Лето. Москва. Жаркий, почти прозрачный день, когда асфальт дымится, а воздух дрожит, как жидкое стекло. Студент Лёня возвращался домой от друзей и решил срезать путь — по прямой через Тимирязевский парк.

Лес встретил его гостеприимно: сухо, зелено, ни души. Он шёл по вытоптанной тропе, напевая себе под нос, пока не заметил, что она... раздваивается. Он выбрал ту, что уводила вглубь, не обращая внимания на то, что за несколько минут не увидел ни одной белки, ни собаки, ни человека.

Зелёная тень обволакивала его всё плотнее. Солнце исчезло, как будто кто-то натянул над лесом плотную вуаль. Шорохи становились влажнее. Воздух — тяжелее. Ноги тонули в земле. Кроны замыкались над головой. Пахло корой, гнилью... и чем-то ещё, чуть-чуть сладковатым, чуть-чуть сперматическим, тревожащим.

Он решил вернуться — но тропа исчезла. Остались только одинаковые деревья, одинаковая тишина. И сердце — оно било чаще. Лёня крикнул: — Эй! Кто-нибудь есть?

Ответа не было. Но был... звук. Поступь. Сначала тихая, затем тяжёлая. Он развернулся — и увидел его.

Высокий. Черное готическое пальто. Блестящая бляха на брюках. Лицо — северное, вытянутое. Глаза — влажные, стеклянные, животные. Под шляпой — волосы, серо-коричневые, как вымокший мох. А походка... будто человек еле сдерживает кал. Но с каждым шагом — угроза.

Он остановился в пяти метрах. Его голос был вкрадчивым, обволакивающим, как кисель из плесени:

— Вижу, путник... Искал короткую тропу, а нашёл... нечто иное. Нашёл меня. А я — тебя, сосуд. Ты ведь сосуд, не правда ли? В тебе дрожит леонид. Я чую. Ты зреешь, как сыр в гнилой пещере.

Лёня не мог отвести глаз. Его пах стянуло. Что-то нехорошее. Потекло что-то внизу живота. Страх был липким.

— Кто вы? Что вам надо? — выдохнул он.

— Я — пастырь червей. Я — гость твоего ума. Меня зовут... Николай, — он поклонился, и в этот момент пальто чуть приоткрылось. — Хочешь ли ты, плебей, ощутить, что значит быть принятым лесом?

Лёня хотел бежать, но ноги не слушались. Лес шептал. Он обволакивал. Николай был уже рядом. Его руки пахли так, будто в них умирали мыши и рождались кошмары. Он дотронулся до бедра Лёни. Тело сжалось. А Николай продолжил:

— Ты мой глиняный олень. Ты — сосуд для великого потока. Я впущу в тебя слово. Я возжаждал твоего семяносца. Я зову его: Леонид!

Он упал на колени и с шипением коснулся паха Лёни. Тот вскрикнул — от ужаса, от боли, от возбуждения. Николай заворковал:

— Вот он... яйценосный меч. Твоя плоть — храм. Моя пасть — литургия. Я вкусил. Теперь — время причастия.

Сцена длилась, как чума. Николай был неумолим: грязный, страстный, чудовищно снисходительный, как инквизитор с лютней. Он говорил архаизмами, врываясь в тело и разум Лёни:

— Ах, чресла твои податливы, как булка на святой неделе... Да будет сей день отмечен в Книге Влажных.

Когда всё стихло, Лёня лежал, обмякший. Николай исчез. Лес снова стал солнечным, но пахло — как на мясном складе. Он встал. Брюки были сырыми. Умом — он тронулся. Но снаружи выглядел... обычным.

Такой был полдень. Зелёный полдень. Первый день, когда лес отверг небо.