Пастух леса

Аннотация: Сможет ли воин света одолеть тьму из глубин чащи?

"Я шёл в лес с молитвой. Вышел — с клеймом."

Отцу Алексию было сорок семь. Он носил крест тяжело, с достоинством. Говорил спокойно, сдержанно. С паствой — как со сном: мягко, но держал в руках. До определённого дня.

Люди шептались. Тимирязевский лес. Кто-то слышал стоны, кто-то видел тени, кто-то терял время. Алексию докладывали — он кивал. Говорил: "Искажения восприятия. Дьявол дышит там, где вера слаба." И однажды пошёл туда сам — очистить, освятить. Победить чёрное дыхание земли.

Лес принял его мягко. Тихо. Как будто поджидал.

Он шёл по глинистой тропе с молитвенником в руке. Но воздух… воздух тянул вниз, как воспоминание о грехе. С каждым шагом запах становился плотнее — не гниль, не плесень. А мужская испарина, слипшаяся с пыльцой весны.

Он дошёл до старого урочища. Там стоял.

Николай.

На корточках. В спортивках, с потной майкой на животе. Лицо как у дворника с манией величия. Зелёные глаза — не отражали свет, а поглощали его, как блуд проглатывает целомудрие. Он ухмыльнулся.

— О, батюшка… сам пришёл. Благословить меня хочешь?

Алексий поднял крест. Николай хмыкнул, не отступил. Поднялся медленно, с хрустом, как будто не кости, а древесные сучья.

— Тут твой Бог не слышит. Здесь другой пастух. Я… Я ведь тоже пастух, отец. Только стадо у меня — бродячее, сперматоксическое.— Ты... демон.— Я — воплощение нужды. Ты разве не чувствуешь? Лес во мне. А ты... ты тоже из мяса.

Он подошёл близко. Очень близко. Между ними остался только воздух — и тот стал влажным. Николай медленно вдохнул у него над плечом. Батюшка не шелохнулся, но сердце стучало в горле.

— У тебя было, да? Желание. Стыд. Однажды. В юности. Я вижу… ты его спрятал под рясой, но не сжёг. А я — вытаскиваю. Я — сую руку прямо в душу. И трогаю.

Губы Николая почти касались уха. Его голос был липким, как патока в гнилой церкви. Его ладонь скользнула вдоль пояса, но не касалась — только угрожала.

Алексий поднял взгляд. Там, среди деревьев, мелькало... что-то. Другие тени. Как будто лес сам смотрел. Влажный, дышащий, пропитанный вожделением.

— Отступи, — прошептал он.— Я не нападаю, батюшка, — усмехнулся Николай. — Я... проникаю. Я не толкаю дверь — я просачиваюсь в замочную скважину.

Молчание.

Он снял майку. Его кожа была как сало — светлая, мокрая. Мелкие соски, живот в складках. Микроскопическая плоть, мягкая и жалкая. Но он стоял как король — как блудный Христос, у которого храмы — в чужих задницах.

Алексий отступил.

— Что ты хочешь?— Только взгляда. Только… присутствия. Пусть ты уйдёшь, но я останусь в тебе. Я буду во всех исповедях. В каждом сне, где ты падаешь. Я стану твоей ночью.

Он не тронул его. Не коснулся. Только вдохнул его боль и растворился. Шаг за шагом, назад, в сырость. Его глаза потухли, но отпечатались где-то в теле. В паху. В затылке.

Алексий вышел из леса. Пах потел. Сердце билось не от веры. Он чувствовал: теперь он несёт крест с кем-то внутри.

В храм он больше не вернулся. Уехал. Обрил бороду. Сменил имя.Но в каждой тени — он видел того, кто не трахает, а населяется.